Эмиль Офин - Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]
О прежних хозяевах дома мы ничего не знали. Крестьянская девушка Еленка — она приносила по ночам молоко из освобожденной нами деревни — говорила порусски совсем плохо; по ее словам выходило, что владелец усадьбы удрал уже давно и гитлеровцы устроили здесь какой-то склад. Перед нашим наступлением они уничтожали все, что не успели увезти. Еленка сама видела, как жгли картины, мебель, разбивали статуи, вазы. Однако история уничтожения награбленных ценностей нас не интересовала: за эти годы мы насмотрелись всякого. Сейчас каждый из нас рвался на запад, потому что там был конец войны. И самым нетерпеливым, пожалуй, был один сержант… Помню, как этот сержант ходил из угла в угол нашего погреба и спрашивал, без конца спрашивал, когда же будет команда наступать.
А старшина Кульков сердился:
«Ты перестал бы дымить, лихорадка. Третью цигарку подряд смолишь, а махорка, между прочим, общая».:
Но сержант распалялся еще больше:
«Ты, Кульков, штатская душа, одно слово — переплетчик. Зачем на фронт пошел? Сидел бы в своей типографии!»
«А я бы и сидел, — говорит, — ежели б Гитлер не выгнал. Мне, между прочим, война ни к чему».
Нашему старшине в то время уже перевалило за тридцать, но выглядел он моложе, потому что был мал ростом, светловолосый, худой. Орден Красной Звезды — не знаю, как бы это сказать, — ну, выглядел как-то неожиданно на его гимнастерке. Тихий, в общем, был человек. Солдаты за глаза называли его просто Алешей, короче говоря, любили.
Однажды в наш наблюдательный пункт шарахнул снаряд. Мы выскочили из погреба, бросились наверх. Дым, кирпичная пыль! Наблюдатель Петренко сидит на полу, кругом щепки, обрывки бумаги, а он улыбается совсем белыми губами; скажи пожалуйста, жив остался человек, только руку немножко ранило! На полу — страницы растрепанных книг, куски переплетов: снаряд пробил стену, а там в груде кирпича оказался большой ящик с книгами.
Кульков полез в пробоину и стал выносить книги. Сержант спросил:
«Ты что, думаешь там клад найти?»
Кульков рассматривал книги, рассматривал, потом сказал:
«Эти книги нужно спасать».
Воздух дрожит от гула моторов, где-то недалеко бой идет, снаряды рвутся, а он говорит: книги спасать!
Сержант, конечно, вспылил:
«Нашел, что спасать! Тут башку в любую минуту оторвать может… Хоть бы книги приличные, а то рухлядь, старье… Ладно, холода пойдут, в печке сожжем».
А Кульков и говорит:
«Это и фашисты умеют. А насчет рухляди бабушка надвое сказала. Я смотрел, здесь есть книги, которым по двести лет и более. — Потом распорядился: — Рядовому Кербабаеву заложить пробоину, рядовой Петренко пусть отправляется вниз, ему надо прийти в себя. А пост примете вы, сержант. Остальным взять книги и снести в погреб. И чтоб все листки подобрать. А ну, взялись…»
Когда сержант отдежурил положенные часы и спустился в погреб, солдаты уже спали. Только один Кульков при свете «летучей мыши» ковырялся в книгах — они были свалены в углу, — вытаскивал измятые листки, осторожно так разглаживал их, и сержанту вдруг показалось, что тоскует старшина. Забеспокоился сержант, спросил:
«Зачем не спишь, друг? Смотри, как поздно, отдыхать надо».
А Кульков посмотрел на сержанта так, словно тот оторвал его от бутылки кахетинского, и недовольно сказал:
«С утра будешь сопровождать Петренко в медсанбат. Ему, оказывается, плечо все же порядком задело. А потом зайдешь вместо меня в штаб к начпроду. Ложись спи, а я еще посижу».
Следующий день сержант пробыл в отлучке, а когда поздним вечером возвратился, он из-за двери погреба услышал голос Кулькова:
«Мука для этого дела не годится, зря ты за ней бог знает куда бегал. Тут клей нужен прозрачный, а бумага папиросная, чтоб каждая буковка просвечивала».
Сержант толкнул дверь и увидел: горят три «летучие мыши», везде кругом разложены — на патронных ящиках, на нарах, даже на полу — страницы книг. На печурке стоит банка из-под тушенки, а Кульков помешивает в ней деревяшкой. Солдаты работают: подклеивают страницы, мажут.
«Товарищ старшина, — крикнул из угла Гончарук, — а у цей книжке напечатано не по-нашему. Хиба ж такую треба чинить?»
А Кульков объяснил:
«Чини, чини. Кому надо, разберется. Не зря же люди писали».
Солдат Лаптев, поживой человек, усы, руки, губы — все перепачкано клеем, мажет и говорит:
«Братцы!.. Бумагу режешь да клеишь — чего проще, а кажется, вроде бы и войны никакой нет. Работаешь себе».
«А война-то идет, — сказал сержант, — дадут команду, и уйдем отсюда, и вся твоя работа пропадет»,
Лаптев тогда прямо-таки растерялся. Все подняли головы и посмотрели на сержанта. А Кульков сказал:
«Кербабаев, у тебя пальцы тонкие, для мирного дела они в самый раз. Будешь страницы сшивать. Садись рядом со мной да смотри в оба. А ты, Лаптев, давай работай дальше. Только освободи койку товарища сержанта… Он будет отдыхать и ждать приказа о наступлении.
И что вы думаете? Сержант не рассердился.
«В моем, — говорит, — мешке есть тонкая курительная бумага. Возьмите ее для подклейки. А мне тоже давайте работу… Только не думайте, что я интересуюсь этим бесполезным рукоделием. Просто считаю неправильным от коллектива отрываться».
Ну, тут Кульков засмеялся.
«Садись, Георгий, подбирай по номерам страницы. А бумагу твою, — говорит, — мы давно уже сами взяли».
До сих пор не могу понять, как это старшина сумел тогда всех нас заразить своим переплётным делом! Сам удивляюсь! Где бы солдату в свободное время поспать, или письмо написать, или штаны починить, — куда там! Все книгами занялись, скажи пожалуйста! Даже сержанту—я это знаю точно — начало казаться, что время идет не так томительно. Солдат Гусев — он до войны слесарил — приволок откуда-то два ржавых гусеничных звена от танка. Целый день провозился, устраивал пресс для книг. А когда пресс был готов, Гусев посмотрел на инструмент, который надо было возвратить шоферу, и вздохнул.
«Зубило, — говорит, — что надо, да и ручник подходящий. Эх, так бы и поработал еще что-нибудь по железной части…»
С прессом работа пошла еще лучше; мы на ночь закладывали в него готовые книги, а потом упаковывали их в ящички из-под патронов, и каждый приклеивал к переплету книжки, которую починил, полоску бумаги и на ней писал свою фамилию. Но ещё много книг на успели привести в порядок: пришел приказ выступать.
Вот тогда сержант и сказал Кулькову: напрасно, мол, работали. А Кульков ответил:
«Не напрасно, товарищ Азарян, не напрасно!»
Дверь погреба он заколотил досками крест-накрест и прибил фанерку с надписью: «Товарищи! Здесь хранятся книги, которые мы спасли. Внутри найдете краткую инструкцию по переплетному делу. Клей в ведерке под нарами». И поставил внизу свою подпись…
Николай Иванович поднялся, обошел стол и молча протянул Азаряну руку. Тот машинально пожал ее. Глаза у него были отсутствующие, смуглое лицо напряжено,
— А где теперь Алексей Кульков?
— Пал в бою, — коротко ответил Азарян.
Ветер все шевелил бумаги на столе, шуршал ветхими страницами рукописи Тихона Соломки. На голубом листке, приклеенном к внутренней стороне переплета, виднелась надпись:
Эту книгу реставрировал старшина Советской Армии по профессии переплетчик Алексей Кульков.
Николай Иванович смотрел на эти слова, написанный простым карандашом, и ему казалось, что они высечены на гранитном постаменте памятника.
ДЕНЬ АНДРЕЯ КОРОБКОВА
Рассказ 1Андрей Коробков не умел управлять автомобилем, но это его не тяготило. Пожалел он об этом сейчас лишь потому, что увидел на шоссе за опущенным шлагбаумом «победу», а в ней за рулем благообразного пожилого мужчину в шляпе, — похож на профессора. Наверно, спешит в город на какое-нибудь заседание. Дел у него, вероятно, не меньше, чем у Андрея, а вот нашел же время, выучился водить машину. Шлагбаум медленно проползал мимо вагонного окна — впереди, должно быть, чинили путь, — и Андрею казалось, что эти последние километры, которые он отсчитывает, стоя в тамбуре, никогда не кончатся.
Хочется все-таки поскорее увидеть Новикова и Вадима Сергеевича, их насмешливые физиономии. Они, конечно, думают: где уж ему получить машины! Ничего, мол, не выходит, потому и застрял в командировке. Андрей рассмеялся, довольно защелкал пальцами в такт перестуку колес. Поезд уже набрал скорость, за окном в клочьях паровозного дыма мелькала пронизанная солнцем, изжелта-зеленая листва берез. Осень в нынешнем году хорошая, сухая. Но ведь это — Ленинград. Хлоп, и пошел дождик, на подъездных путях грязь. Интересно, справились ли ребята, установили в парке автоматическую мойку для машин?
От качки дверь тамбура приоткрылась, г лицо ударил ветер. Андрей полез за платком в карман — там ему попалась под руку твердая коробочка, и он сразу же забыл о машинах, автоматической мойке, нормах на расход горючего…
